|
Темнело. Редкими белыми комочками щетинился воздух, ветер с жаром целовал
лицо не хуже, чем у кузнечного огня. Вокруг мелькали кожаные, меховые,
синтетические куртки вечерних прохожих. Из-под бесформенных шапок, по
самые уши натянутых на головы, то и дело поблескивали стеклянными бликами
глаза.
Присматриваясь к открытым зимней стуже полоскам лица, можно было
улыбнуться: все равно из-под плотных высоких воротников и ершистых пуховых
шарфов улыбки не видать, - но никому подобного в голову не приходило. А
все потому, что, поглядывая на других, каждый воображал, что выглядит
также. Снежная сыпь тем временем усиливалась, и клубы комьев молочной
дымкой скрывали даль.
По
белесому Тверскому бульвару, чуть сгорбившись, вышагивал порозовевший от
холода человек лет сорока пяти. Он то морщился, то сжимал глаза до
волнистых складок на лбу; внезапно приостановился, вынул из просторных
карманов озябшие, в красную крапинку руки, правой пятерней стряхнул
налипший на шапку снежный нарост.
Человек этот порядочно напоминал йети: густые брови махровым мхом
чернели на лбу, скрывая под своими дебрями верхнюю часть переносицы, и
постепенно сужались ближе к вискам. Из-под края головного убора спадали
лохмотья густых темных волос. На подбородке мелкими точками красовалась
двух, а то и трехдневная щетина. Толстый рыхлый нос и пышные
потрескавшиеся губы довершали покрытый инеем портрет, способный в морозных
вьюжных сумерках напугать даже человека с крепкими нервами и стойкого к
душевным недугам.
Ссыпав на мерзлую землю припорошившие его хлопья, человек пошарил в
карманах и извлек оттуда намокший и размякший спичечный короб и пачку
сигарет "KENT". Бесплодно пытаясь получить хотя бы намек на огонь, он
простоял минут семь. В итоге мужчина поморщился, еле заметно пошевелил
губами и с силой швырнул коробок оземь, а "KENT" бережливо сунул во
внутренний карман. Громко вздохнув, он глянул на усеянное снежными точками
небо и засеменил дальше.
А меж тем метель не унималась, и не было на Тверском бульваре
места, где можно было бы скрыться от ее косых кудрявых вихрей.
Путь припозднившегося человека подходил к концу: из-под зимней
завесы уже виднелся массивный силуэт памятника великому русскому поэту, а
со всех сторон радостно подмигивали огни Пушкинской площади. Слева
краснела буква "М", указывавшая спуск в подземку. Именно в эту сторону и
свернул заснеженный человек, но не успел сделать и четырех шагов, как
внезапно его ноги скользнули в разные стороны и началось падение.
Вероятно, для окружающих этот процесс длился не более пары секунд, но
только не для самой жертвы. Человек, едва потеряв равновесие, пытался
зацепиться за что-нибудь, махал руками как мельница и испуганными глазами
искал опору. Не найдя таковой, он попытался занять вертикальное положение,
но тщетно: протяжно вскрикнув, он, все еще хватающийся за воздух, рухнул
на скрытый снегом лед и замолк.
Через подмерзшее окно Баташин видел статные и могучие дома, яркие
бесконечные огни, мелькающие машины, одиноких прохожих. Все эти фрагменты
одной большой улицы он наблюдал из красно-белого, слегка затертого грязью
от соляного раствора, фургончика "Скорой помощи", которую любезно вызвал
кто-то из свидетелей его неудачного полета с высоты собственного роста.
Тверская зимой чудо как хороша! Баташин весь светился: когда еще ему
удастся вот так прокатиться по главной улице столицы самой большой в мире
страны, да еще в автомобиле с сиреной и мигалкой, перед которым
расступались даже новенькие гладкие "Мерседесы" последней модели. Все
прочие тягостные мысли в его голове скрылись в обширном и многогранном
сознании.
Много безрадостного окружало Баташина. Жил он вместе со своей женой
в маленькой однокомнатной квартирке на севере Москвы, в одном из старых
районов, где дома увяли и ссутулились. Баташин, работая в малоизвестной
строительной компании, разъезжал по убогим и запущенным стройкам и
контролировал деятельность подрядчиков. Проверять и контролировать там
было особо нечего, засим он просто бесцельно шатался между лесов как
неприкаянный и иногда заходил к строителям, где те в свободное от смены
время дружно пили самую дешевую водку из гастронома, что находился по
соседству. Сам Баташин спиртное употреблял редко, к общему хохоту (если
можно этим словом именовать те конеподобные звуки, которые испускают
пьяные и напрочь лишенные понятий морали и интеллигентности люди) не
присоединялся, но его уважали, причем не из-за его начальствующего
положения, а из-за его мягкости и душевности: он всегда искренне
сочувствовал, сопереживал и пытался помочь, если это было в его силах. Так
что его называли с почтением, по имени-отчеству: Сергей Андреевич. С женой
у него, наоборот, отношения не ладились. Баташин предпочитал молчать, а
супруга почти постоянно укоряла его за их неудачную семейную жизнь и
хрупкое финансовое положение. А тут еще на службе неприятности начались:
подконтрольную ему стройку закрыли вследствие плачевного уровня
обеспечения безопасности.
Можно представить себе, с какой радостной легкостью он забыл про
все невзгоды и теперь увлеченно рассматривал центр Москвы из окна
"Скорой". Только вот спина сильно болела, и в ключице резало и покалывало.
У самой Манежной площади машина повернула влево и понесла своего
перевязанного бинтами пассажира в направлении старинных улочек
Китай-города. Однако на одной из ям Баташин ударился о носилки, на которых
лежал, и, скорчившись от боли, вновь потерял сознание. Но и в обморочном
забытьи ему все еще грезился ночной город, он словно продолжал свое
странное и вынужденное, но в то же время приятное и чарующее путешествие.
Очнулся Баташин спустя несколько часов уже в больнице. Немного
поморгав глазами и сообразив, где находится, он пошевелил руками и
попробовал повернуть голову, но шея слушалась его с трудом и протяжно ныл
позвоночник. Тогда он наклонил тело вбок и с усилием зафиксировался в
такой позе. Взгляду открылась часть одиночной палаты, в которой он лежал.
Стены были покрыты обоями нежно-салатового цвета, рядом с койкой
возвышалась старая ободранная тумбочка, вся уставленная какими-то
баночками, бутылочками, тюбиками. На самом краю призывно поблескивал в
лучах простенькой лампы, без всякого абажура прикрепленной к потолку,
граненый стакан с водой.
Тут он заметил тонкую полоску света, разрастающуюся на заднем плане
всех этих больничных прелестей, и признал в ней открывающуюся дверь. На
пороге вырос словно белеющий изнутри силуэт. Сергей Андреевич трижды
моргнул и понял: медсестра. Да, действительно это была она - женщина в
белом халате. Звали медсестру совсем нетипично. Большинство из них, как
правило, обладают обычными постсоветскими именами: Галя, Лена, Катя и
прочая, прочая, прочая. Сие же создание звалось Надеждой. Казалось бы, что
тут такого, на свете немало живет Надь. Но где еще, как не в больнице, так
трепетно и искренне кличут ее: Надежда! - не Наденька или Надька, а
Надежда. Чудное имя, не правда ли? Как много значит оно для человека,
стоящего почти у самого порога небесных врат.
Баташин улыбнулся и принялся рассматривать свою посетительницу.
Хрупкая стройная фигурка, точеный контур лица. Русые волосы, откинутые
назад, водорослями вьются и, стекая по белой трепетной шейке, легонько
касаются края халата. Маленький, чуть вздернутый нос, тонкие алые губки,
вверх - вниз прыгающие брови - не девушка, а картинка. Она улыбнулась ему
в ответ своими серыми глазами и промолвила: "Доброе утро!" "Утро? Уже
утро? Сколько же я пропустил, проспал? Черт! Какой сегодня день? Вчера был
вторник, сегодня - среда. Логично Но тело ноет по-прежнему. Может еще
вторник? Стоп! Какая глупость! О чем это я? Ах да, о Ней", - хаотически
кружили мысли в сдавленной голове Сергея Андреевича. Он с натугой оторвал
взгляд от стертого и стоптанного пола и посмотрел на нее. Надя все также
стояла у двери, приветливо улыбаясь. Личико ее высказывало высшую степень
расположенности с небольшой толикой недоумения. Много больных довелось
лицезреть прелестной медсестре, но этот был каким-то особенным. Надя
вглядывалась, вглядывалась и, ничего не обнаружив, продолжала обжигать
Баташина костерками своих глаз. Так продолжалось минут пять, пока что-то
не громыхнуло в коридоре. Оба слегка вздрогнули и залились по-детски
звучным смехом.
Когда звонкий хохот умолк, Баташин уже серьезно спросил: "Ну и как
мои дела? Очень плохо?" Медсестра строгим сочувственным голосом
постаралась успокоить его: "Не волнуйтесь. Травма позвоночника, некоторые
отделы повреждены. Нужна платная операция". "И сколько это стоит?" -
уныло откликнулся Сергей Андреевич. Надя назвала сумму. С горечью
присвистнув, Баташин потянулся было за сигаретами, но вовремя осознал
действительность и вспомнил, что лежит он в пижаме. Следующее действие его
совсем уж противоречило логике. Со всей нежностью и интеллигентностью, на
которую только был способен человек его времени и профессии, Баташин
спросил: "А как Вас зовут, прекрасная незнакомка?" Надя назвалась. Сергей
Андреевич тоже представился, хотя в этом не было ни малейшей нужды:
медсестра сжимала в своей маленькой белой ручке его медицинскую карту.
Едва они представились друг другу, Баташин довольно откинулся назад,
водрузившись наконец на койке. "Знаете, мне нужно других больных обойти,
Вы не скучайте: я зайду позже", - Надежда коротко улыбнулась и, неслышно
ступая, мягко прикрыв дверь, удалилась, словно и не было ее, словно все
это Баташину в сладкой пурпурной дреме привиделось, а на самом деле это
шальной ветерок толкнул дверь и выпорхнул. Однако не гложили Сергея
Андреевича подобные сомнения. Поглядывая в потолок, глупо улыбаясь в
пространство, он призадумался.
Призадуматься было над чем. Надя сладким ядом
проникла в Баташина и не давала ему покоя. Такая девушка обратила на него
внимание! Неужели влюбился? Сергей Андреевич слыл человеком начитанным, и
теперь ему разом вспомнились знаменитые книги, в которых немолодые уже
герои влюблялись, теряли голову, совершали Поступки. Так вот как оно
бывает! Значит, и я способен на возвышенные чувства. И, довольный своим
открытием, возвысившись в собственных глазах, он сладко задремал.
Пришел в себя Баташин от мерного сиплого всхлипывания. Уголки губ
стали расползаться к ушам, как разводные мосты, и, по-детски улыбаясь, уже
собрался заговорить с Надей, как вдруг, присмотревшись, узнал свою
законную ненаглядную супругу - Софью Михайловну. Ошибку Сергея Андреевича
можно объяснить разве что его травмой, ибо (не желая никого обидеть)
медсестру и жену перепутать сложно. Софья Михайловна была женщиной уже не
молодой, хотя возраст для женщины не важен, ровесницей Баташина и Надиной
лебединой фигурой не обладала, будучи, правда, наделена немалым числом
иных достоинств, среди которых были и внешние. Софья Михайловна изрядно
напоминала знойную южанку: вьющиеся черные локоны, брови, словно
прочерченные углем, смуглая кожа. В студенческую пору, когда произошло ее
знакомство с Баташиным, она и вовсе выглядела этакой загадочной восточной
красавицей. Увидев в своей палате жену, Сергей Андреевич не слишком
огорчился, в нем все еще что-то бурлило, закипало, хотелось чем-нибудь
заняться. Однако Софья Михайловна остудила его пыл: промокнув мятым синим
платком красные глаза, откинув назад волнистые черные волосы, она
неожиданно одарила супруга десятком грубых ругательств, разрыдалась и
возобновила брань. Вскоре силы ее иссякли, она спрятала лицо в ладони, и
только плечи бесшумно содрогались, как на корабле при качке. Баташин
ошарашенно молчал. Минуту спустя Софья Михайловна, всхлипывая, начала-таки
говорить связно: "Ты что? Ты зачем это?.. ты знаешь сколько стоит
лечение?!"
Вновь услышав сумму, Баташин вздрогнул, брови черными угольками
метнулись вверх. В беседе с Надей он не обратил внимания на этот сухой
набор цифр. "Вот что такое возвышенные чувства! Все вокруг становится
вдруг бессмысленно, деньги кажутся ничтожной мелочью... Я влюблен... Да,
несомненно. И как же я несчастен", - такие мысли наперегонки скакали в
голове Сергея Андреевича. Верхняя губа дрогнула, на глазах проступила
влага. Положение было удручающим, но Баташин не скорбел, а даже в
некоторой степени упивался безвыходностью ситуации, в которую ему довелось
попасть: беспомощный, влюбленный, не в силах расстаться с женой... А тут
еще и деньги...
Из раздумий его вывел голос Софьи Михайловны: "Ты о чем думал? Нам
нечем платить за твою операцию! Ты парализованным инвалидом сделаешься, а
я по миру пойду! Ты этого хочешь?!" "Да успокойся ты наконец!" -
попытался властно крикнуть Сергей Андреевич. Получилось неубедительно, и
он перешел на привычную медленную, порой и вовсе меланхолическую речь: "По
твоему получается, что я сам упал, назло тебе поскользнулся. Прости, но
мне твои нападки надоели. От твоих бесконечных криков, скандалов я без
всякой инвалидности загнусь". На несколько мгновений воцарилась тишина.
Баташина почему-то окутывало воспоминаниями, и он жадно окунулся в них,
как в жаркий полдень в прохладу морских вод.
Сережа познакомился с Софьей в университете. Оба поступали на один
и тот же строительный факультет: его зачислили сразу, а ее год спустя, со
второй попытки. Знакомство их продолжилось и переросло в страстный роман.
Они вместе готовились к зачетам, гуляли по вечерам в парке. Летом они
вдоль и поперек исходили пыльные московские переулки, целуясь в зеленых
двориках и под темными арками.
"Софья... А ты помнишь... У фонтана", - неожиданно нарушил
затянувшуюся паузу Баташин. Жена с удивлением покосилась на супруга, глаза
блеснули на смуглом лице недоуменно- вопросительно. Сергей Андреевич
попытался разъяснить: "Ну когда я впервые объяснился тебе в любви..."
Воображение в обнимку с памятью рисовали отчетливую картину...
Летний день. Пушкинская площадь. Скамейка у фонтана, на которой,
впившись друг в друга взглядами, сидят молодой человек и девушка. Ее
темные волосы вьются по ветру, на загоревших щеках проступает румянец. Он
от волнения не может найти место рукам: то теребит подбородок, то потирает
кончики пальцев. Ее немного забавляет его поведение, и она премило
улыбается, игриво посматривая на него. Он, глядя на спутницу, тоже
начинает улыбаться, и они с минуту сидят так. Наконец он собирается см
духом и говорит: "Софи... Ты такая красивая... Я... Я люблю тебя!" Он
смиренно опускает взор, она вскакивает, целует его в щеку и, зардевшись,
убегает прочь по бульвару...
"Софи, - вернувшись в реальность, начал Баташин. - Ты ... Я любил
тебя, такую красивую... Тогда". "А сейчас?" - резко выкрикнула Софья
Михайловна сквозь нахлынувшие слезы и, вскочив, выбежала из палаты, громко
хлопнув дверью.
- Наденька, милая, войдите в мое положение! - уговаривала Софья
Михайловна.
- Но что я могу сделать? - возражала Надежда.
- У меня нет денег ему на операцию. А я не хочу, чтобы он инвалидом
стал. Знаю, он дурак - дураком, но не могу я без него. Привязалась.
- Что Вы, Сергей Андреевич не дурак. Что ж? Постараюсь Вам помочь.
Операцию должен проводить наш врач Константин Иванович Лихеев. Он мне
давно предлагал выйти за него за муж, но я отказывалась, хотя он и
достойный человек. Думаю, если я соглашусь, то он не откажет мне в просьбе
о Сергее Андреевиче. Я ведь люблю его...
- Константина Ивановича?
- Вашего мужа...
После разговора с Баташиным Надя зацокала по
больничному полу прямиком в кабинет врача. Константин Иванович встретил её
молчаливой улыбкой. Он мог часами смотреть на него оценивающе, присела на
стул и стала размышлять. Она сказала Софье Михайловне не всю правду,
точнее слишком упростила ситуацию.
Во-первых, она не была уверена в своих чувствах к Баташину. Тут во
главе стояло сострадание. Медсестра безумно жалела Сергея Андреевича, как
никогда не жалела других пациентов, за которыми ухаживала. Ещё бы больной,
небогатый, жена притесняет. За всем этим Надя разглядела осколок чистой
души измученного жизненными обстоятельствами человека.
Во-вторых, брак с Лихеевым не станет для неё такой уж жертвой. Об
их свадьбе в больнице судачили как о неотвратимом событии. Замужество
красовалось прельстительными выгодами: обаятельный и симпатичный муж,
человек обеспеченный и души не чаявший в Наде.
Когда медсестра разложила все эти доводы, перед ней открылось
простое и очевидное решение.
Операция прошла успешно. Следующим вечером Баташин чувствовал себя
превосходно. Он отдыхал на койке, рядом на маленьком стульчике дремала
супруга. Сергей Андреевич со свежими силами размышлял: "Почему же я так
нехорошо обошелся с Софьей? Ведь она же меня любит - это точно, иначе не
смогла бы достать денег на операцию... Хотя откуда у нее такая сумма.
Скорее всего с кем-то договорилась". Дверь в палату приоткрылась, и в
проеме обрисовались черты Нади. Баташин тихонько встал и, ещё не решаясь
выпрямиться в полный рост, вышел в коридор. Приблизившись к медсестре,
спросил: "Наденька, почему Вы меня избегаете? Может, Вам со мной скучно? Я
некрасив, нуден - знаю. Но... Я люблю Вас, готов ради Вас жену оставить, я
Вам руку и сердце предлагаю!" Она посмотрела на него с теплотой и
состраданием: "Я не могу. Я обещала выйти за другого". И ушла по коридору.
Сергей Андреевич уныло прислонился к больничной стене "Бросила.
Пренебрегла. Просто Татьяна Ларина - "но я другому отдана и буду век ему
верна". А я еще Софи хотел бросить. Софи - это Софи, своя, родная,
любящая. А Надя? Какова? Ветрена, холодна, бессердечна. Поиграла да и
бросила. Ну и я порядочный идиот. Купился, влюбился, клюнул. Нет, она меня
не стоит. Высоких чувств нет, все - иллюзия. Есть брак, есть
привязанность. Любви нет, сказки. Как я раньше не замечал", - Баташин
вернулся в палату, где все еще дремала на стуле Софья Михайловна, сел
рядом, обнял, положив свою заросшую голову ей на плечо.
Холодные зимние сумерки опустились на Тверской бульвар: еще не так,
чтобы ни зги не видно, но уже достаточно темно и неуютно. По припорошенной
аллее вышагивали двое: Лихеев и Надежда. Внезапно остановившись, он
притянул ее к себе и страстно заговорил: "Наденька, Вы - чудо! Я
восхваляю Бога за то, что Вы согласились стать моей спутницей жизни. Я для
вас не то, что эту операцию, я луну с неба достану! Я люблю Вас..."
Последние слова потонули в поцелуе, которым увенчал свой монолог
Константин Иванович. Надя отстранилась и ... заплакала. Слезы текли по ее
лицу вперемешку со снежинками, сыпавшимися на русые волосы и белые щечки.
Она не стала их стирать, а повернулась спиной к своему обожателю и
побежала прочь. Лихеев с восхищенной улыбкой наблюдал, как аккуратно и
быстро перебирает она своими ножками по едва присыпанному снегом голому
льду. "Я люблю ее!" - крикнул Константин Иванович в московскую ночь и
хотел было кинуться за ней, но внезапно передумал и, развернувшись, побрел
к памятнику великому русскому поэту. Где-то там белел затихший на зиму
фонтан, а рядом, покрытые слоем снега, одиноко грустили опустевшие скамьи.
|
