Шедевры

Творчество

Графоманы 

Информация

Приёмная клуба

Чат – Комната

Форум

Гостевая книга

Мнения

Конкурс МГ

Пишите нам  

автор

Alkonost

Остальное творчество автора

Оставить мнение

Написать автору

>>следующая глава>>

<<содержание>>

Оцените произведение

Добавлен: 30.11.02

Архив Клуба Молодых

Графоманов

"Пламенные пропасти"

повесть

 1

... А тем летом они с матерью побывали в Греции, в Солониках. Катя, всё ещё увлечённая фотографией, привезла с собой из поездки несколько отснятых фотоплёнок, и едва наступили сумерки, сёстры стали тянуть меня на террасу, где на низком ломберном столике, заимствованном в зелёной гостиной, уже был установлен проектор, и дядя Добрыня, в просторных маренговых шортах с оттопыренным задним карманом, стоя на опасно прогибающимся плетеном кресле укреплял на натянутой вдоль стены бельевой верёвке белую клеёнчатую ткань.

- Ну, как, отдохнул с дороги? Иди, помогай. - Сказал он, растягивая уголки губ в добродушной улыбке, и осторожно слез с верхотуры, мягко оседая на кафельный пол босой ступнёй. - Что, измучили тебя кузиночки?

            Дядя Добрыня доводился моему отцу двоюродным братом, и, стало быть, Катя и Даша приходились мне не совсем  кузинами, а вероятно какими-то троюродными племянницами; - но так повелось с детства, и я называл их или кузинами, или же, гораздо чаще, просто сёстрами, не углубляясь в запутанные генеалогические градации.

- Мне показалось, что они ужасно растолстели за то время, пока я их не видел. Особенно Катя. Настоящая свинка! - Посетовал я, стараясь некоторым интонационным выделением смягчить ту кару, которая должна была неминуемо последовать за этим моим откровением: С диким визгом сёстры налетели на меня с двух сторон. Катя тяжело повисла на левом плече моего пиджака и стала кусать меня за локоть, словно обезьянка.

- Ну-ну, хватит, хватит! Отцепитесь от брата, он не привык к подобным проявлениям внимания. Кому я говорю? Если вы сейчас же не перестанете на нём виснуть, мне придётся взять розги и всыпать вам по первое число! - Встал на мою защиту дядюшка.

            Сёстры не верили в такую жестокость. Они часто слышали от отца подобные угрозы и уже знали, что до наказания дело никогда не дойдёт. Однако же, повизжав, они присмирели.

- Самовар поспел. Милости прошу к нашему шабашу! - торжественно произнёс Добрыня Дмитрич, жестом приглашая меня к столу. Патрикей внёс начищенный до блеска, набухший медный самовар, держа его за ручки двумя мизинцами, что бы ни обжечься.

- В слове "шабаш" ударение должно падать на первый слог, - указала Катя. - Удивляюсь тебе,  papá, как это ты, такой русофил, можешь путаться в простых русских словах!

- Позвольте заметить, любезная Катерина Добрыньевна, что слово "шабаш" вовсе не русское, а как раз напротив - оно пришло к нам из иудаизма. Шабашем иудеи называют субботний отдых. - Сказал Патрикей, ставя самовар на стол и быстрыми движениями потирая ладони об колени. - А ещё, с вашего позволения, так в средние века именовали сборища всякой нечести - ведьм, домовых, леших... Кхе-кхе. - Он нервно закашлял в кулачок.

            Хватило бы самого поверхностного взгляда, чтобы заметить, что лакей не так трезв, как ему самому, должно быть, казалось. Я с некоторым удивлением, и, пожалуй, что с лёгким раздражением относился к проявлению подобного демократизма; - в нашей семье прислуге не позволялось прикладываться к бутылке в служебное время. Не привычной показалась мне

также и эта воодушевлённая разговорчивость Патрикея - в нашем доме лакею не предоставлялось возможности в такой открытой форме высказывать своё мнение, если никто из господ не счёл нужным им поинтересоваться. Но, заметив, что здесь, очевидно, такого рода поведение считалось в порядке вещей, я не счёл целесообразным говорить о том, что кажется мне не соответствующим моему, давно сложившемуся убеждению о необходимости соблюдения строгой сегрегации[1], чёткого разграничения людей по социальному статусу. У Нечаевых, славящихся в свете своей исключительной оригинальностью во всём, я и до этого, сплошь да рядом сталкивался с подобными  несообразностями. То, с чем я никогда бы не смог примириться в отношениях с большинством знакомых мне людей, оказывалось как - то совершенно неприменимо по отношению к дядюшке Добрыне, и уж тем паче  по отношению к его семейству. Иногда мне случалось задумываться над причинами, заставляющими меня быть столь сдержанным в своём отношении ко всему этому, и я спрашивал себя - что заставляет меня благодушно балагурить в ответ на дядюшкины шутки? Бывало, что он, - впрочем, совершенно беззлобно, - мог неудачно проехаться и по моему адресу, и я,  вместо обычной для меня в подобных обстоятельствах ярости - прыскал со смеху, невольно потакая его сомнительному юмору. Что же, - я пытался объяснить эту терпимость, то родственными узами, то обычным проявлением простой человеческой симпатии. Но порой мне казалось, что я догадываюсь об истинных причинах: Так действует на меня присутствие Кати.

             Нельзя вразумительно объяснить, какие чувства овладевали мной, когда я задумывался о ней. Достаточно сказать, что это происходило со мной довольно часто. Моя прогулка по заповедному парку познания человеческой натуры заканчивалась обычно там же, где и начиналась - у тайного лаза в сети высокого вольера,  не известного свирепым сторожам морали. Я знал, что в своём тусклом большинстве люди, высказывающие своё несогласие с господствующими в обществе общеустановленными, исключительно внешними, правилами поведения (но на деле не пренебрегающие ими), по меньшей мере обманывают самих себя, думая, что таким образом им удаётся  в какой-то мере выйти из контролируемой этими условностями зоны. Вполне вероятно, что для таких людей достижимо состояние душевного благополучия, благодаря которому жизнь их перестаёт восприниматься ими, как конфликт с окружающим миром. Но разве не означает это - свести смысл своей жизни к соответствующей требованиям окружающей действительности координации поведения? (Мне всегда было немного противно, что понятные и простые мысли всегда так неохотно ложатся на бумагу, словно ими ещё никто не имел чести воспользоваться).

             Наконец сгустились сумерки, и сёстры, напившись чаю и, набив свои брюшки тёплыми маисовыми лепёшками, облитыми кленовым сиропом, притихли и сыто заурчали.   Венские   кресла,   которые стали потихоньку рассредоточиваться в разные стороны, покуда шла наша возня, но вот вспыхнул экран и они поползли на свет, словно гипертрофированные личинки светлячков, привлечённые диковинным зрелищем.   Катя сидела справа от меня, сложив руки на коленях. Лёгкая грусть вяло окутала дымчатой тенью её

лицо, и девушка затаилась, целиком погрузившись в свои  напряженные мысли. Чай в её чашке давно остыл. Чаинки опустились на дно, сбившись в кучку, как народившиеся детёнышы речных пауков.

- Ну что, будем смотреть, что они там нащёлкали? - Спросил меня дядя, тщательно выскребая ложечкой со своего блюдца прозрачный бисер засахаренной крабовой икры.

- С превеликим удовольствием, монсиньор! - ответил я, наливая себе ещё кипяточку.

            Добрыня Дмитрич раскрыл черную коробку со слайдами и, окинув оценивающим взглядом неподвижную аудиторию, с благоговейным клацаньем вставил в проекторную щель первый из них. На  подпрыгнувшем  экране появился сельский пейзаж с холодной, продуваемой равниной, сплошь усеянной низким кустарником и чередой одинаковых кипарисов.

- Это я хотела сфотографировать Дашу, а она в последний момент выбежала из кадра, - сказала Катя и повернувшись к сестре, прищурилась, награждая ту совершенно недопустимым эпитетом: - Жопа, я из-за тебя целый кадр загубила!

- Ты что, дура, так выражаться?! - Шокировано и возмущённо повела плечами Даша.

- А знаете ли вы, что Салоники - родина  изобретателей  славянского алфавита Кирилла и Мефодия? - нетерпеливо заёрзал в кресле дядя Добрыня, как и подобает настоящему русскому интеллигенту, пропуская "жопу" мимо ушей.

- Это было написано на самой первой странице туристического проспекта. - Прикрывая лицо ладонью, наклонилась в мою сторону Даша, подтверждая мою догадку о случайной и поверхностной природе дядюшкиной энциклопедической образованности. Я уже заметил эту странную тенденцию, царившую у них в семье: Решительно никто "не мог сдержать драйва, когда его пёрло", - по очень точному, хотя и несколько задиристому, выражению Калакáры, о которой я надеюсь рассказать чуть позже. Это выражение (должно быть она заимствовала его в одном из молодёжных сериалов, которыми был набит старый, довоенный телевизор) означало примерно следующее, (перевожу не дословно, но всё-таки постараюсь сохранить приблизительное инкогнито действующей силы) - никто не мог остановиться, когда его начинало заносить. Возникало чувство, будто запас эрудиции у этих людей так не велик, что не расскажи они тут же о всколыхнувшейся в их чреве волне ассоциативных воспоминаний - те бесследно исчезнут. Разумеется, авторство этой укоренившейся дурной привычки  (приверженностью коей были подвержены и слуги в том числе)  я небезосновательно приписывал  дядюшке - этому бесспорному законодателю моды на поведенческие стратегии в доме. Чтобы не очень сильно выделяться на этом фоне, и не вызывать ни в ком подсознательного желания дистанцироваться от меня, как ото всякого чужака, я подумал воспользоваться этим своим открытием, и в допустимых рамках постараться использовать подобную же тактику, которую тут же и решил применить на практике:

- Не хочу показаться выскочкой, любезный Добрыня Дмитрич, но ваш экскурс в историю славянских просветителей подтолкнул меня напомнить любопытный факт из жития одной из упомянутых вами персон. Ну-ка, сестрички, кто из вас сможет вспомнить, как звали Кирилла до того, как он принял монашеский сан? Его мирское имя должно быть вам хорошо известно.

Признаюсь, что я немного лукавил, говоря о всеобщей известности данного факта, но каково же было моё изумление, когда в ответ я услышал голос Патрикея:

- Его звали Константином. И ещё, что касается второго просветителя, то правильно говорить не Мефодий, а Мефодиус. - Сказал  слуга, настороженно почесав кончик носа и в нерешительности стал переступать с ноги на ногу; - очевидно сомневаясь, надлежало ли ему высказывать свою образованность в этом вопросе прежде господ. Сам по себе этот жест - почёсывание носа, - в большинстве случаев, если он только не вызван каким-либо видимым физическим воздействием извне, - будь то случайная муха, присевшая на минутку совершить ритуальное омовение, или щекотная травинка в руках сомнительного шутника, вздумавшего таким образом пробудить вас от щелистой послеобеденной дремоты, -  явно указывает  на определённое плутовство со стороны лица, его производящего. Но в нашем случае, ни о каком надувательстве речи не шло. "Совершенно очевидно, что этот лакей ведёт себя совершенно невыносимо! Откуда столько наглости и столько гонора у такой мелкой, ничего не стоящей фигуры, - если бы речь шла о шахматной игре, такую фигуру и пожертвовать-то было бы как-то неприлично - только если для того, чтобы развлечь противника. Теперь я не удивляюсь, что в сферу его живейшего интереса попала Катенька. "Он был коллежский асессор, она - генеральская дочь..." Будет печально, если он сможет и с её стороны возбудить что-нибудь, хотя бы отдалённо напоминающее интерес, или пусть даже простое девичье любопытство. Кстати, именно простым любопытством и объясняется большинство мотивов самых зловещих преступлений! Одно успокаивает, что он безнадёжно стар", - подумал я. Вслух же, кашлянув предварительно дважды (для того, что бы подчеркнуть серьёзность и глубину своего возмущения), я вкрадчиво заверил слугу, что восхищён его познаниями, но, - сказал я, - позволю себе напомнить, что адресовал свой вопрос я своим сёстрам, а не ему, и буду очень признателен, если впредь он постарается быть более внимательным. Лакея, однако же, мои слова не очень смутили, и он какое-то время ещё покрутился на веранде (ворочая своей шеей, как цесарская курица, словно ожидая, что теперь и все остальные станут хвалить его за эрудицию, усадят за общий стол, предложат рюмочку), но воцарившееся молчание, - вину, за наступление которого он всё же, я надеюсь, почувствовал, - оказалось невыносимым, и ему пришлось в буквальном смысле исчезнуть, незаметным образом слиться с темнотой, зияющей за дверным проёмом.

            На экране тем временем вспыхивали и вновь соскальзывали всё новые и новые кадры, - жаль, что мы не имеем возможности так же подробно останавливаться на каждом. Да, а вот этот и в самом деле любопытный: Средневековая башня на набережной. Уютной шахматной формы. Уютной, ибо ни на чём глаз так не отдыхает, как, встретившись с чем-то знакомым, проверенным, способным вызвать чувство трогательного умиления, выражающее радость от встречи. Формы, очертания предметов кажутся нам тем привлекательней и тем дружелюбнее, чем более они нам знакомы. С этим утверждением, никому не позволено вступать в полемику, ибо сказано, что сомнения - свойство слабых. Модус вивенди. Прозрачная от солнца и пыли, утопающая в прибрежных многоярусных бликах, башня казалась особенно объёмной на фоне серовато-синих, растиражированных  волн. 

- Турá. Если я ошибаюсь, поправьте меня. Ведь так называется этот род фишек в современной чатуранге? - Спросил я, адресуя свой вопрос скорее кому-то за пределами этой веранды.

- Что вы сказали? - Спросила Даша.

- Разве я что-нибудь сказал?

- Да. Вы только что говорили что-то про шахматы.

- Я сказал Тура. Иногда, забывшись, мне вдруг хочется назвать так ладью. Образ этой фигурки в мгновение ока забрасывает меня назад, в детство. Помню дом с колоннадой, каштаны, звонкий майский поскрип саней, барчука в сыром рыдване, грузный торс у мясника. Пахнет свежим мясом, конским навозом, кубиками... Да, определённо, детскими деревянными кубиками. Родители взяли меня с собой на мясную ярмарку, а на обратной дороге мы остановились возле лавки игрушек, где мне был куплен великолепный набор резных строительных кубиков. В инструкции говорилось, что из них ребёнок без труда может построить модель старинного русского оборонительного форта. Сторожевые башенки из этого набора потом перекочевали в шахматную коробку, заменив собой недостающие фигуры. Отец всегда называл шахматы "чатурангой" (кажется это санскрит), и рассказывал, что первоначально правила предусматривали наличие стоклеточного игрового поля, и сражение происходило между четырьмя играющими, которые могли составлять временные военные коалиции и объединять усилия для того, чтобы одержать победу над более сильным игроком. Сам отец играл очень неважно, но ему хотелось, чтобы я стал профессионалом, и поэтому он очень строго заставлял меня заучивать основные дебюты. Одно время у меня и вправду обозначились блистательные способности, но, увы, с самого раннего детства я обнаруживал полную неприспособленность к систематическим занятиям, и потому успех мой был кратким. Из всего этого обучения помню теперь только одно классическое начало, - атаку ферзём, как при "детском мате"...

- Вот, - я не хотела вас перебивать, - вы сказали "майский поскрип саней". А разве в мае бывает снег? - негромко спросила меня Даша.

- Что вы, Даша, хотите, чтобы я вам ответил? Спасибо, что вы внимательно меня слушаете. Видите ли, я бы мог, конечно, сказать "февральский", но, если вы помните, на Руси принято до самой Пасхи соблюдать пост. Так что мясом там пахнуть никак не могло, и история о мясной ярмарке сама собою отпадает. А если не было мясной ярмарки, то куда, простите, с вашего позволения, меня возили родители? На Кудыкину гору?

            Заскрипели кресла; - это началась долгая рокировка: Добрыня Дмитрич менялся местами с Дашей. Для этого я вынужден был встать, пропуская перед собой Катю, которая поспешила воспользоваться освободившимся креслом.

- Я очень люблю, когда мужчина так называет ладью. - Сказала Катя, подсаживаясь ко мне, и награждая меня взглядом, достойным длительного, детального исследования, но, к которому, увы, времени, в комплекте, не прилагалось. - "Все считают, что эта моя любовь к мужественному обращению с ладьёй, (включая, в первую очередь, решимость ею пожертвовать!) своим происхождением обязана моей матери... Она тоже всегда настаивает, чтобы ладью называли турой. Так, знаете, как-то спокойнее.

- И мне турá больше нравится. - Улыбнулась Даша. - Завтра пойдём с вами на пáводок глядеть, я научу вас одной шахматной комбинации.

- Не приставайте к брату! - Наставительным голосом сказал дядюшка Добрыня. - Вот мама приедет, я обязательно на вас пожалуюсь! А тебе, Вадим, неужели они не надоели?

- Ну что вы, Добрыня Дмитрич, как можно! Я с восторгом готов признать, что их вкусы почти ничуть не сходятся друг с другом, а между тем и то и другое кажется мне в чём-то правильным, до боли узнаваемым, милым. Разве я могу сделать вид, что забыл, как мой отец брал их на руки и катал на плечах, подбрасывая, словно волшебные шары в розовой комнате?...

- Волшебные шары? Это он о чём? - первой догадалась Катя, заговорщицки глядя на заворошившуюся сестрицу. - Шары или полушария?

            Вполне вероятно, что сёстры опять учинили бы мне дружескую взбучу, но проказливый бог фотографии вдруг захлопал всеми своими шестью ладошками, и  экран выплеснул на свет необычайную картину: Любовь Павловна с копной красно-фиолетовых волос (выкрашенных по всем правилам голливудской флюоресценции), предстала нашему взору в белом брючном костюме, восседающей верхом на низкорослом греческом ослике, увенчанном венком из жёлтых, крупных цветов. Стайка розовых воздушных баллонов на привязи, которыми тётя Люба гордо любовалась, сжимая хвостики, словно фобии - в кулачке,  вызвала всеобщий смех. Подобное замещается подобным. Как это будет по-гречески?

- Наша мама думала, что ослик будет идеально контрастировать с её новым костюмом, и к тому же в обрамлении воздушных шаров станет заметна аллюзия, отсылающая нас к Милну[2]. - смеясь, прокомментировала Катя, ни словом не обмолвившись о примечательном наложении слоёв в хаотичном, и в целом довольно абстрактном узоре судьбы.

- Вот умора! - хохотала Даша. - Я этот кадр отлично помню!

- Представляю, каким скучным и непонятным показался бы наш юмор человеку, мало знакомому, а то и вовсе ничего не слыхавшему о творчестве его тёзки[3]. - сказала Катя.

- Мне такой юмор тоже кажется не вполне понятным. - Честно признался я, и чтобы не дать никому повода подумать, будто я чего-нибудь не понял (а я и вправду, не понял ровным счётом ничего), быстро перевёл разговор на ту тему, что была одинаково интересна решительно всем присутствующим: - Любовь Павловна совершенно не изменилась с тех пор, как я видел её в Ницце! Всё такая же непредсказуемая, и, не побоюсь этого слова, всё такая же волнительная!

- А как там - в Ницце? Все падают ниц перед Ницше? - Добрыня Дмитрич жадно улыбнулся своей шутке. - Попробуй, придумай два-три словечка, начинающихся на "ниц". Да ладно, ладно, не улыбайся. Говоришь - волнительная? Я вижу, ты тоже попал под обаяние образа! Признáюсь, что быть женатым на такой знаменитой женщине - это невыносимое испытание! Особенно мне доставалось, когда она только начинала входить в обозримый зенит своей славы: Стоило нам показаться где-нибудь в людном месте, например на пляже, как её тут же узнавали! Эти вездесущие журнальщики, этот вечный фарс, эти корзины с цветами... Знаешь, чем она увлеклась? Не поверишь! Новалисом[4]. Ох уж мне эти интуитивисты! Я, бывало, всю ночь не мог уснуть - всё надеялся отыскать в ночном небе разгадку к какой-нибудь её новой шараде. Причём для неё это решительно не представляло никакой загадки; - Лежишь себе, перебираешь в памяти все на свете Вселенные одну за другой - и ничего не выходит. Пусто. Лежишь, думаешь... Потом вдруг плюнешь на всё, повернёшься взбивать подушку, а там - !!!... Или вот ещё, штука какая смешная вышла-то, когда мы совсем молодыми были... Отец ещё твой, царство ему чудесное, как-то привёз из Бесарабии несколько альбомов Ноаковского, это польский художник, но вполне приличный...

-  Почему "но"? - Спросила Катя.

- Я что, сказал "но"?

- Ты сказал "польский художник, но приличный", - терпеливо, стараясь соблюдать ту же интонацию, повторила она слова своего отца, украдкой бросив взгляд на коробку со слайдами.

- Я сказал "вполне приличный". Не перебивай же, Катя! Ну, так вот, о чём это я?

            К сожалению, я не очень хорошо следил за ходом его мысли и, к своему смущению, не помнил точно, на чём дядюшка остановился. Стали выяснять. Даша напомнила, что речь шла о каком-то художнике. "Нет. Я не об этом хотел рассказать..." - Добрыня Дмитрич как-то обмяк, стал вдруг совершенно серьёзным. Справляясь с паузой, он начал растерянно  укорять себя за "вот уже и появившуюся" забывчивость. Про слайды вновь пришлось на некоторое время забыть. Дядюшка тихонько отхлёбывал горячий ежевичный чай, силясь вспомнить то, что казалось ему столь важным. Но, похоже, воспоминание ускользнуло.   "Забывчивость всю жизнь неотступно следует за человеком по пятам. - Заговорил, наконец, он, доставая из коробки очередной слайд и прищурившись на него на просвет. - Трусит себе рядом, подбирает брошенные крохи, а сама внимательно следит за тобой голодным взглядом, выжидает момент, чтобы стянуть что-нибудь посущественней. Эта бесовка с готовностью стяпает любую диковинку; - а встретишься с ней глазами - она расплывается в заискивающей улыбочке, я, мол, что, я - ничего, сижу себе тут рядышком..."

- У вас чрезвычайно редкий талант к образным описаниям. - Заметил я.

- Просто с некоторых пор на забывчивость начинаешь смотреть другим взглядом, соизмеряя её с Венецией, так сказать, прожитых  лет.  - Добрыня Дмитрич быстро заморгал, извлекая из кармашка белый батистовый платок с вышитым вензелем. Вновь щёлкнул проектор.