Окна моей комнаты выходили на северную сторону, во внутренний дворик, где по нарисованному газону (с зачехлёнными от дождя, качелями посередине) бродил рыжий пёс, - помесь кавказской овчарки с чау-чау. Пёс низко наклонял косматую морду с посинелой подпалиной на лбу, и ворошил носом дымчатые  прошлогодние листья. ("Леон! Леон!" - кричала Даша, и животное прижимало вспорхливые уши). Он вынюхивал в траве кротовые норы, рассерженно фыркал и рыл лапами. В саду действительно водились кроты, хотя, конечно, большая и самая скрытная их часть обитала всё же на огороде, где единственную угрозу представлял лишь специальный флюгер, установленный на высоком жерде, врытом в землю на достаточную глубину, чтобы его не повалило сильным ветром. В земле этот жердь, словно в цветочном горшке, упирался в дно небольшого чугунка. Флюгер при вращении создавал определённую вибрацию, сообщаемую шесту и через него распространяющуюся по земле, отпугивая опасливых грызунов. Когда же наступал штиль - догадливые зверьки с ожесточением мстили человеку за временные неудобства и, бывало, под чистую уничтожали весь урожай моркови, съедая всё, на что натыкались в подземной темноте их слепые недоверчивые рыльца. Бывало, что сощурившиеся окоченелые трупики захлебнувшихся слепышей я подмечал, наутро после дождя в неглубоких, вымощенных ядовито-зелёной плиткой, резервуарах под засорившимися трубами водостока.         

            Справа, за завитками кованной лже-петербургской ограды, сквозь шевелящиеся листья акации проглядывает угловатая черепичная крыша сарая,  с круглым чердачным оконцем. Когда я долго вглядываюсь в это оконце, мне начинает казаться, что там, в этой темноте, происходит какое-то движение.

            Чтобы раз и навсегда покончить с доморощенными привидениями, я решил самым   тщательнейшим образом исследовать сарай.

            Из мрачной полутьмы на меня дохнуло кисловатым, подгнившим запахом погреба, я уже почти пожалел, что решил наведаться сюда; - но тут заметил, как в огнистых лучах, пронзающих насквозь узкие настенные  щели, в воздухе дрожит золотистая пыль. Как зачарованный глядел я на это зрелище - на мерцание пыли. Бездыханная тишина сковала всё вокруг. Я погрузился в заторможенное медитативное состояние, весьма схожее с тем, как описывает состояние самопогружения в "Упражнениях по технике самогипноза" Бэтти Эриксон. Изредка пролетающие мошки трепетали искрами живого огня.

            Лишь чувствительной душе открываются подобные таинства природы. Ни каждому дано право обладать способностью чувствовать и воспринимать прекрасное путём беспристрастного созерцания; но и беспристрастность - совсем не унылая сухая старушенция, лишенная каких-либо эмоций, кроме страха за неисповедимые грехи, - совсем напротив! - она ближе к узаконенной беспристрастности веры, благодаря которой рождаются афоризмы, сродни тому, авторство коего молва приписывает  Iоанну Гуссу (1415 г.), якобы произнесшему его на костре, заметив, как из кукольной толпы отделилась старая женщина (по другим свидетельствам - старик) в религиозном ослеплении, и подложила в никак не хотевший разгораться костёр полено; - O sancta simplicitas! - воскликнул порицатель индульгенций[1]. - О, Святая простота!

            Природа всегда медлит со сложностями, словно сперва подготавливает читателя к ним, усложняя как тему, так и предмет, и способ сообщения - по мере нашего продвижения вглубь разворачивающейся перспективы. Теоретик садового искусства, масон и балагур В.Сераковский как-то заметил, что "простота - пробный камень красоты, а польза - дополнение всеми желаемого совершенства".

            Я уже давно стал замечать надвигающиеся перемены, которые готовила мне судьба. Природу и смысл тех перемен постичь при моём тогдашнем состоянии вряд ли представлялось возможным; - рискну предположить, что ни каждый на моём месте смог бы сохранять подобное хладнокровие, чувствуя наверняка, что беспамятство может налететь зимней бессмыслицей и запорошить все тропы в саду, хотя интуиции и пришлось бы повозиться со своими блуждающими пророчествами. Страх остаться в гордом уединении, один на один с Истиной, постичь которую могло бы оказаться вполне допустимо, наотрез отказывал пропускать мою интенцию[2] за вторую завесу, в таинственный задний притвор[3] беспредельного осознания.

            Должно быть, прошло что-то около часу, прежде, чем я смог оторвать взгляд от развернувшейся феерии. Однако же, я не забыл причину, по которой я здесь оказался, и поскольку времени было потрачено и так - с избытком, мне невольно пришлось поторопиться, дабы хотя бы в малой степени возвернуть его.

По грубой, занозистой  приставной лестнице я стремительно поднялся на чердак, где, как я и предполагал, как раз напротив окошка, на некотором отдалении, в глубине комнаты висело огромное зеркало. Оно-то и являлось тем таинственным механизмом, порождающим зрительные феномены, в объяснении которых я нуждался. Солнечные лучи, особым образом приломленные в деформированной амальгаме, отражаясь, посылали сигнал моему воображению.  Таким образом,  именно зеркалу, притаившемуся в окошке, я был обязан разыгрывающимся мистификациям.

            Тут же на полу, засыпанном древесной стружкой и подтухшей соломой,  лежали чьи-то валенки без калош и пупырчатый друшлак, перемотанный крепкой зелёной тесьмой.

            Довольный, что мои предположения о каком-нибудь простом оптическом объяснении подтвердились, я уже собрался покинуть сарай, но тут среди рассохшейся рухляди, вповалку сваленной в углу, я заметил вполне приличный письменный стол.

            Стол был мне нужен. Дни проходили впустую, никаких важных дел у меня не предвиделось, а что может быть лучше, чем так вот, со скуки начать какую-нибудь изящную вещицу. Уже не первый месяц своим внутренним зрением я различал укоризненное движение где-то внутри себя; - меня словно должно было вот-вот начать лихорадить, но вместо этого чья-то угрюмая тень нависала над скрючившимся воображением. 

            Извлекая из под развалов поочерёдно - пружинное кресло, роняющее из вспоротого чрева влажную солому; плетеный сундук, набитый дохлыми тряпочными куклами, - я с сожалением заметил, что у стола не хватает одной ножки.

После обеда, вдвоем с дядей Добрыней, мы занесли его в дом, в мою комнату, где столу пришлось, точно хамелеону, перемерить три или четыре окраса, перед тем как окончательно отказаться ото всякой скатерти и занять место у окна, рядом с книжными стеллажами.

            Отсутствующую деревянную конечность стола я намеревался выстрогать на досуге из какого-нибудь подходящего полена, кучей сваленных на заднем дворе, возле лачуги садовника; - а пока что, пришлось подложить под оттопыренный угол несколько томов "Энциклопедии философских наук" Георга Вильяма Фридриха Гегеля, чей "абсолютный идеализм" являлся по моему мнению надёжной временной опорой реализму объективному.

            За этот-то стол и уселся я тем самым вечером, который так неожиданно пришлось скомкать, и даже оборвать нижний край, в конце предыдущей главки.

            Дамы и господа! Леди и джентльмены! Уважаемые коллеги! (Обращаюсь ко всем сразу, потому что всё равно не знаю, в чьи руки на этот раз попадёт мой скромный труд). Мне предстояло нелёгкое дело! Конверт, который, как вы помните, передал мне за ужином Патрикей, жёг мне грудь, будучи убран мною во внутренний карман, и я едва смог пересилить желание распечатать его там же, за столом. Но осмотрительность, всё-таки взяла верх над мотивацией достижения (заставляющей, как известно, делать иногда ни с чем несоизмеримые глупости, подталкивая под локоть и, заставляя человека добиваться сиюминутных успехов, и избегать необходимых для полнокровного существования неудач, являющихся помимо всего прочего важнейшей частью механизма самосовершенствования), поэтому я дождался того момента, когда, оставшись в своей комнате наедине с конвертом, я мог, уже не спеша экспериментировать над своей выдержкой, наслаждаясь её стойкостью и заодно проверяя - на долго ли хватит у меня силы воли, сдерживающей агрессивные атаки моей тотальной любознательности. Во-первых, я извлёк конверт из кармана, - что само по себе вполне можно было считать первым шагом на пути утоления желания ознакомиться с его содержимым. Думаю, что таким образом я неосознанно осуществил перенос, или замещение своего желания, символически уже осуществив в некотором роде акт вскрытия и извлечения предполагаемого сообщения.         Достав конверт из кармана, я действительно почувствовал некоторое облегчение и получил, таким образом, некоторую отсрочку своей потребности побыстрее узнать, что же там - внутри?! Воспользовавшись этим кратким перерывом в накале своей страсти, я попытался сконцентрировать своё внимание на самом предмете, который меня так заинтересовал. "Чем объяснить такое нетерпение?" - спросил я себя.

            Конверт представлял собой обычную упаковку для писем, сложенную традиционным методом: с загибанием четырёх концов (от угла - к центру), три из которых были заклеены ещё в  типографском цехе на специальном станке, четвёртый же - тоже был заклеен, но уже вручную, очевидно после помещения вовнутрь предназначенного для меня послания. На этом четвёртом уголке, предусмотрительно, был уже заранее нанесён тонкий слой склеивающей субстанции, которая в сухом виде совершенно не обеспечивала адгезионной связи[4], и лишь размоченная по обыкновению слюной, обеспечивала настолько высокую прочность склеивания, что, как правило письма вскрывали не путём разлипления этих поверхностей, а аккуратно обрывали узкую полоску с края конверта; - что и мне предстояло проделать в самом скором времени.

            Тщательно проанализировав методику вскрытия, не представляющую, впрочем, совершенно никакой сложности, я задумался над стратегией психологической защиты, которую, как мне казалось, всё-таки необходимо было на всякий случай выработать, дабы обезопасить себя от случайной дестабилизации, случись мне ограждать свою тонко организованную личность от травмирующих негативных переживаний; - ведь некоторый дискомфорт я уже испытывал, хотя конверт был по-прежнему запечатан. Требовалось подготовить надёжный механизм, который был бы способен в чрезвычайной ситуации погасить негативные тревожные импульсы; - кто знает, что там приготовил мне старый мошенник? Ведь меня могло просто-напросто стошнить от отвращения! Но такой механизм, обладающий достаточной степенью надёжности, если и следовало искать не где-нибудь, то не где-то во вне, а именно в глубине своего собственного Эго. Я уже собирался начать подготовку к длительной медитации, как вдруг вспомнил совет доктора По, уверявшего меня, что на той стадии заболевания, на которой по его мнению я должен находиться  (если вообще относиться к человеческой жизни - как к заболеванию), самым лучшим лекарством является какой-нибудь благородный крепкий алкогольный напиток. ("Не нужны вам никакие медитации, дружище! Выпейте водочки - вот мой вам совет!"- напутствовал меня Павел Антоныч, отходя на покой в специально отведённую для гостей комнату, куда в ту ночь решено было определить также и Карла, всё рвавшегося  удалиться спать в вертолёт).

            "И вправду, не выпить ли мне водки?" - решил я.

            Ещё раз, взглянув на конверт, я придавил его на всякий случай тяжёлым нефритовым пресс-папье, словно он мог куда-нибудь уползти, пока я хожу за водкой.

            Дом уже спал. Тихонько поддакивали сбитые с толку половицы, озадаченно принимая меня за причудника-домового, крадущегося за своей собственной тенью. В шкафу кто-то устало зевнул. Жадно клацнула за стеклом мельхиоровая супница. В плотном тумане с трудом можно было различить вырастающие под ногами ступени деревянной лестницы. Сбоку, из бездыханного зеркала плеснул пурпурный блик, и край глаза уловил в рассеянном свете мрачную фантомную фигуру, отступившую в затемнённый угол. В одном месте перила оказались влажными, и я брезгливо стал вытирать пальцы носовым платком. Стало слышно, как снаружи, перед домом насмешливо перешёптывается освещённая унылым фонарём листва. Тщетно я вслушивался  в тишину, остановившись в двух шагах от двери, за которой располагалась спальня сестёр; - ни единым звуком не вознаградила меня ночь за напрасно истраченное терпение (бездумно транжирить которое мне следовало поостеречься, ведь неизвестно, сколько ещё мне потребуется его, если я и вправду решил добиться взаимности от Кати... Впрочем, решил ли? Что, если это моё чувство к ней - временное, проходящее явление, плод моего воображения? Что, если я не люблю её, а просто немного влюблён, и принимаю за любовь - лишь желание любить?).

            Направо, за поворотом, в коридоре было гораздо светлее. Тусклый, цвета топлёного молока, электрический свет проникал в помещение сквозь окно, шторы на котором оставались на ночь на половину раздвинутыми. Вокруг уличного фонаря метался обезумевший мотылёк. Я вошёл в просторный вестибюль, в котором, как я знал, в старинном бюро, никогда не запертом, всегда стоял графин с водкой и немного лёгкой закуски; - квашеная капуста, маслины и малосольные огурчики. Всё оказалось на месте. Конечно, следовало бы охладить водку, но напиваться я не собирался, а парочку рюмок можно было махнуть и так, на скорую руку. Я налил себе полную рюмку, отрезал несколько кусочков огурца, выплеснувшего на блюдце растёкшийся сок, и жадно глотнул.

            "А может быть я напрасно так волнуюсь? - подумалось мне, когда солоноватый, контрастирующий с водкой привкус приятно сгладил обоженное горло. - Дело может быть ни стоит ни гроша. Лакей наверняка хотел просто поделиться со мной какой-нибудь своей дряхлой шуткой, или, быть может, отдал мне на суд что-нибудь из своей урбанистической поэзии?" Патрикей сочинял какие-то плоские воззвания к человечеству, вставляя в свои вирши совершенно невозможные фразочки, вроде " Окутанный зловонным смрадом, горел пустырь вдали, за садом; И понял Я, что по рассадам, мне уж не бегать волосатым!"

            "Ну конечно, я напрасно так волнуюсь! Удивительно, как всё-таки стали сдавать в последнее время мои нервы! Странно, ведь, казалось бы, после того напряжения, напряжения физического, изнурительных пеших переходов, иногда по сорок с лишним километров в день; после ужасных бомбовых ударов, что довелось мне пережить на войне, - нервы мои оставались совершенно не тронутыми, и даже наоборот - я как будто даже окреп, друзья находили, что я страшно возмужал, и черты моего лица сделались мужественнее, жёстче. Что же вдруг сделало меня таким чувствительным и даже мягким, быть может? Неужели эта перемена происходит со мной из-за Кати?" - так я беседовал сам с собой, стоя возле чуть приотворенного окна и, глядя на причудливые игры чугунных теней, на блестящие контуры непрочных ветвей ильма, заслоняющих чёрный, сумрачный остов засинённого уличного фонаря, напоминающего фигуру угрюмого лоцмана, несущего свою ночную вахту на капитанском мостике, подальше от камбуза, чтобы не слышать, как коричневый повар - малаец, всю ночь напевает гнусную Макарамбу, быстро-быстро клацая навахой[5] по разделочной доске.

            Я налил себе ещё водки и задумчиво стал обсусоливать во рту маслинную косточку.

            В этот момент справа от себя, за дверью я услышал осторожные приближающиеся шаги, и невольно сердце моё вздрогнуло, и  учащённо заколотилось, сдобренное неожиданной, изрядной порцией адреналина. Инстинктивно, я отступил в затемнённую угловую нишу, образованную между внутренней торцевой стеной дома и окном, и спрятался за портьерой, оказавшись в плиссированной пещере, словно напроказничавший спелеолог - под юбкой проказливой кумушки. Сверху надо мной предосудительно колыхалась длинная стеблистая бахрома.

            Дверь бесшумно приоткрылась и в помещение кто-то вошёл (из моего укрытия, к несчастью, я не мог видеть, кто именно). Ткань шторы была плотной, непрозрачной. Вошедший (или вошедшая) остановился в двух шагах от меня. Что-то звякнуло, а затем я услышал знакомый звук наливаемой в рюмку водки. "Очевидно, не только мне не спится этой ночью. Интересно узнать, кто это там тоже решил полакомиться водочкой? Как называются люди, которые не спят по ночам? Наверное, бессони, или бессоники по аналогии с сонями. Кто же этот бессоня?"

            Между тем, вошедший явно не торопился уходить и я чувствовал себя немного неуютно. "Зачем мне понадобилось прятаться?" - укорял я себя.

            Внезапно, с улицы до меня долетело тихое посвистывание. Человек, находившийся в комнате, подошёл к окну, и я с замиранием сердца почувствовал, как штора, за которой я прятался, зашевелилась, а следом за этим тихонько вскрипнула оконная задвижка. Только чудом можно было объяснить тот факт, что я всё ещё оставался незамеченным.

- Любовь Павловна! - раздался приглушенный голос под окном, в котором я с удивлением узнал голос Меерзовского. - Любовь Павловна, не бойтесь, я вас поддержу, идите сюда!

            Так вот, оказывается, кто находился со мной рядом! Тётя Любовь! Но что она соберется делать - неужели вылезти в окно? Что может быть общего у неё с этим говнюком?

            Тётя приглушенно засмеялась и в приоткрывшейся щели мелькнул жёлтый отсвет её ночной рубашки. Она сидела на подоконнике, свесив наружу ноги. "Вот будет славно, если я сейчас себя обнаружу! Выскочить, гаркнуть что-нибудь, расхохотаться... Но нет, надо проследить за тем, что будет происходить дальше."

- Дайте мне руку, Пьер! - шёпотом позвала она.  Произошло какое-то движение, что-то тяжёлое с шумом пошелестело в листве, снаружи раздался тихий вскрик, а затем - сдавленный смех Меерзовского, и в помещение наступила тишина.

             С минуту я ещё подождал, не решаясь на всякий случай так быстро покидать своего тайника, но всё было тихо, и я осторожно стал продвигаться к окну, а затем, придерживая рукой край шторы, посмотрел сквозь стекло на улицу. Но там было слишком темно, и ничего разглядеть в этой темноте было невозможно. Думая, как же мне лучше поступить - остаться в доме, или же последовать вслед за тётей, я вернулся к открытому бюро и налил себе ещё одну рюмку. " Неужели они любовники? Быть не может, чтобы между ними что-нибудь было. Несчастный дядя Добрыня! Но, однако, если это так, то это означает... Это означает..."

            В любом случае необходимо было получить более подробную информацию. Поколебавшись с минуту, я решил всё же проследить за ними. Но почему тётя не воспользовалась обычным выходом? Пройдя по коридору, я завернул за угол и, миновав круглый зал, очутился в прихожей. Тут я переобулся, накинул на плечи свой дождевик, что сушился прямо возле двери, и попробовал открыть дверь. Но она не поддалась. "Ага, ну ничего - следует в таком случае воспользоваться чёрным ходом." Но и тот оказался закрыт. Дверь была заперта на два замка, и мне не хотелось возиться с отмычкой. Надо было последовать примеру тёти и выбраться а улицу также через окно. Однако, для этого я решил использовать окно в библиотеке, которая находилась в восточном крыле дома.

            Очутившись на улице, я с невольным наслаждением глотнул струю свежего воздуха, влажного после прошедшего дождя; - в его аромате сквозила лёгкая грусть, душистое благоухание сада; мерещился запах яблок, - в действительности ещё не народившихся. Монотонно шумел долговязый ильм, страдающий блеклым весенним ревматизмом, и от него по изумрудной траве простилалась тёмная, как шкура морского леопарда, тень. Чувствовалось что-то завораживающе- отвратительное в этом окружающем сумраке. Из-за пепельных облаков, точно из эпителия слизистой оболочки, болезненно разрасталась онемелая Луна. В такую омерзительно-прекрасную ночь совсем не хотелось крадучась пробираться вдоль кустов, кого-то выслеживая, прячась. К тому же, я совершенно не имел никакого представления, где же мне искать мою доверчивую тётю, куда её может завести этот охламон. Но, поскольку решение было уже принято, - а отступать перед трудностями, всегда мне казалось наивысшим проявлением низости, - я отправился на поиски; - и решил начать их с того самого места под окном, куда вылезла Любовь Павловна.

            Дважды я прошёлся под окнами, задирая голову наверх и, пытаясь восстановить картину произошедшего: Вот тётя сидит на краю окна, а насандаливший нос Пьер топчется внизу, протягивая к ней свои длинные верхние конечности, а вот - тётя, поддавшись вперёд, падает в его грязные объятья. Но что делают они дальше, куда они идут? Неужели моя хвалёная интуиция станет водить меня серпантинными тропками? Остановившись, я стал вслушиваться в символы ночи, в гиблые огни звёзд - безмолвные призраки былых миров.  Всюду прошёл дождь. Моё путаное сознание искало следы, но какие тут могут быть следы?

            Добравшись до сенсуального восприятия природы, и, как водится, чуток подкрепившись неосязаемыми плодами поверхностного вдохновения, я решил, что самым целесообразным было бы для начала глянуть, не потащил ли этот шарлатан мою тётю в ту самую беседку над рекой, куда обычно довольно редкие в этих краях туристы, без спроса вторгающиеся на территорию имения в разгар лета, захаживали насладиться красотами местной панорамы в сопровождение сговорчивых крестьянских девок.  Мне было всегда немного тошно абстрагироваться от реальности, которую моё воображение любило облечь в, только ему ведомую, форму,  снабдив без того яркий образ удивительно правдоподобными деталями. Чего стоят хотя бы  "растолстелые бледные груди, подрумяненные грязно-розовыми сосковидными бородавками", что не без оснований мерещились мне на теле очередной демонической фермерской Магдалины. Поэтому я никогда не мог по достоинству оценить тот факт, что искусства, мол, придают дополнительную привлекательность природе.

            В беседке, впрочем, ни кого не было.

            В морщинистой шелестве ни что не указывало на то, что здесь кто-нибудь побывал незадолго до меня...