Литературный клуб

- Душенька, ты должна была непременно телеграфировать о своем прилёте! - Прямо с порога объявил Добрыня Дмитрич, налетая на жену, как тюлень, или зауроптеригия[1], обхватывая её своими ластами и с фырканьем целуя её в зеленоватые волосы. - Надо было хоть что-нибудь приготовить вкусненького... Ну, как твой фильм?

- Пусти... Да отпусти ты меня! - воскликнула Любовь Павловна, опасаясь за свою причёску. - У меня и так сил никаких нет, а ты меня сейчас совсем раздавишь!

Она высвободилась из мужних объятий и стала разглаживать ладонью наметившуюся на подоле складку.

- Моё почтенье. - Коротко поздоровался доктор, пожимая руку дяде Добрыне, и коротко ойкнув - рукопожатие у моего дяди было таким же богатырским, как и имя[2]. Доктор поздоровался и отошёл в сторонку, пропуская вперёд тётиного пилота.

- Познакомься, Добрыня, это - Карл. Мой пилот. Вертолёт ты уже видел. - Сказала тётя, подводя к мужу Карла, который был выше Добрыни Дмитрича на две головы и потому остался стоять всё-таки на некотором расстоянии, приветственно кивая сверху.

- Очень рад. Давно за штурвалом? - спросил дядя.

- Карл окончил лётную школу в Карл Маркс Штате, в Восточной Германии. Раньше он работал в частной швейцарской компании, развозил по Европе всяких статистов. Я сманила его у Лизы Портновой.[3] Он замечательный пилот и очень скромный молодой человек, так что не надо мучить его всякими глупыми расспросами. - Быстро ответила, за Карла, тётя.

Стол был накрыт в гостиной на втором этаже. Ужин состоял из жирных свекольных щей "а-ля-Рюс", которые оказались столь вкусными, что Пьер, потупив взор, попросил "добавочки", а когда и добавка была съедена, он вдруг сделался таким молчаливым, незаметным, что Кате пришлось предложить ему "ещё тарелочку", чтобы хоть немного его растормошить.

Катя вообще почти не ела. Она с увлечением стала рассказывать матери о том, какая замечательная у Меерзовского лошадь, и как ей хотелось бы, чтобы и ей кто-нибудь подарил хотя бы малюсенького жеребёнка. Она так волновалась, что у неё дрожал голос.

- Может быть лучше обезьянку? - спросил дядя, все мысли которого, так или иначе, рано или поздно, возвращались к приматам и всему, что было с ними связано. - Интересно, господа, а почему до сих пор никто не додумался использовать обезьян в качестве тягловой силы? Представьте себе повозку, запряженную шестёркой длинноногих горилл! А? Каково! - Его тарелка была втрое больше, чем остальные тарелки, но и он, наконец, справился со своими щами и теперь прицеливался к крылышку гуся, запечённого с зелёными грушами и айвой. Не имея возможности дотянуться до блюда самостоятельно, дядя стал подыскивать среди сидящих за столом того, к кому удобнее всего можно было бы обратиться с просьбой. Его выбор пал на Пьера.

- Пьер Пьерыч, дружище, не могли бы вы положить мне вон тот кусочек этого аппетитного гусака? - попросил, наконец, он, указывая дрожащим черырёхконечным остриём вилки, который именно, из кусочков, он имеет в виду. Меерзовский услужливо принял у него из рук чистую тарелку и уже потянулся, было, исполнять его просьбу, но вдруг остановился на полпути, и, повернувшись к дяде, сказал:

- А ведь вы - настоящий гений, Добрыня Дмитрич! Знаете, что я вам скажу? Вы - надежда России! Без таких, как вы - тонких, образованных людей, подкупающих своей нравственной чистотой и безукоризненной честностью, а также - остроумных, глубоких, мыслящих... Настоящих русских интеллигентов... Без Вас, уважаемый и любимый вы наш Добрыня Дмитрич...

- Полноте, Пьер! Перестаньте! Я, право, не заслуживаю таких слов... - смутился дядя.

- Я же говорю, перестаньте немедленно! Боюсь, как бы гусёночек-то наш не остыл, пока вы мне тут изволите петь дифирамбы! - перебил его дядя. - Я уже начинаю жалеть, что попросил вас! - он вдруг повернулся к доктору: - Павел Антоныч, а как Вы думаете, можно ли запрячь горилл в упряжку?

- Ну, это уж вы не у меня должны спрашивать. - Ответил доктор, не спеша, прихлёбывая щи. - Я в обезьянах мало что понимаю. Ну... Теоретически, я думаю, что это вполне могло бы быть допустимо... А зачем вам это нужно, смею я вас спросить? Просто так - пришла в голову оригинальная мыслишка?

- Нет, почему же вы так говорите? Я спрашиваю потому, что вы врач, следовательно, в биологии должны понимать лучше кого бы то ни было из всех здесь присутствующих. А раз это так, то вполне резонно обратиться с этим вопросом именно к Вам. Разве я не прав?

- Мне, конечно, очень лестно, что вы спрашиваете о таких диковинных вещах у меня, но всё-таки позволю себе не поверить, что вас и в самом деле занимает сия проблема. - Покачал головой доктор. - Обезьян - в упряжку! Не слáбо!

- Господа, а давайте попросим Любовь Павловну спеть! Любовь Павловна, Уважьте! - прозвучал голос Меерзовского. Все, за исключением Карла, оживлённо зааплодировали.

- Спеть? - она сделала большие глаза, словно никогда в жизни ещё её никто не просил спеть. - С удовольствием, господа! - отвечала тётя Любовь, окончательно приглушая рукоплескания в тот самый момент, когда они и сами стали стихать.

Она встала из-за стола, чувствуя, как все, затаив дыхание, ловят своими жадными, любопытными взглядами каждый её жест: Достаточно ли грациозно ей удастся протиснуться и вылезти из-за стола? Не толстая ли она корова?

Клавиши пробежались, как в полузабытьи раскрывшийся веер. Голос тёти зазвучал трогательным нежным сопрано:

На ней было длинное, открытое маркизетовое[5] платье мышиного цвета, подчёркивающее нежную белизну её кожи. Длинную тонкую шею украшала толстая нить жемчуга. Её смычно-гортанный голос и вправду был замечательным! Я заметил, как по свинячьи прослезился кутила Пьер, приглаживая ладошкой свои волосы цвета ночного омлета. Оповещая всех о надвигающемся десерте, из коридора зашумел чашками Патрикей.

- И такой талант, такой голос должен пропадать на чужбине! - патетически взмахнул руками Меерзовский, - Нет, нет! Спойте ещё, Любовь Павловна! Умоляю Вас, доставьте нам такую радость!

- Я хотела бы спеть одну странную песню. - Отвечала тётя Любовь, поворачиваясь к нам. - Эти стихи мне посвятил Фёдор Драгунский, когда я была ещё совсем ребёнком... Он называл меня Одэттой. Не знаю, почему...

- Кто-кто посвятил? - спросил Добрыня Дмитрич, но тётя уже взяла первые ноты...

- Солнце плачет на закате... - Пропела она, но затем откашлялась и начала снова:

- Ну, чем вам не Дина Дурбин? Чудесный голос! Восхитительная внешность. Ещё бы немного европейской ментальности! - подвёл резюме дядя Добрыня, как только песня окончилась, с нежностью глядя на свою супругу. - Жила бы ты на манер сельской певицы, скромно и чисто, в родном гнезде! Пела бы свои песни, купалась бы в речке... Скажи, почему тебя тянет на публику?

- Опять какие-то ребусы. - Печально вздохнул дядюшка. - Дорогая, ну почему ты у меня такая лукавая, нерусская? - он потревожил вилкой капусту, - Ведь вокруг - такая красота! Река, лес, поля какие фантастические! Снимали бы ваш фильм здесь, на природе!

- Доб, на природе никак не получится. - Пожала плечами Любовь Павловна. - Неореализм требует самоотречения. Кто не почувствовал всею своей душой бездонную глубину мотивации, благодаря которой и был когда-то, в муках, явлен на свет божий - Неореализм, как истинно всеобъемлющий, полнометражный, документальный метод, наконец-то возрождающий в нашем несчастном искусстве внутренний монолог, сталкивающий модели восприятия окружающей действительности - лицом к лицу с виртуальным бредом той реальности, которая навязывается нам Системой и её деньговдохновенными жрецами, - тот (и это совершенно очевидно!), не имеет никакого морального права называть себя ни художником, ни даже просто порядочным человеком! К чему этот цирк? Зачем нам нужна очередная стилизация?... Поэтому я считаю, что павильонные съёмки - единственно возможное средство оставаться в твёрдом панцире самоотреченной музыкальности.

- Тогда, может быть, ещё вы нам споёте? - спросил Меерзовский.

- Нет... Пусть вам споёт лучше Дашенька. Я давно уже не слышала, какие у тебя успехи. - Тётя Любовь подняла свой бокал и заулыбалась.

- Просим, просим! - гетеросексуально жадно уступил Пьер. (Надеюсь, подобными словечками я не отпугну читателя!)

Дашу не нужно было уговаривать. Даша и сама охотно спела бы, но только чуть позже. Так она, кстати, тут же и сказала, добавив на всякий случай, что "фортепьяно - не её конёк". Так она выразилась. Разговор снова перешёл на лошадей.

- Скажите, а как, по-вашему - у Даши получается кататься на лошадке? - обратилась Любовь Павловна к Меерзовскому.

- У Дарьи Добрыньевны слишком низкая посадка. Ей бы немного разогнуться, выпрямить плечи! Но, с другой стороны, она же барышня - ей простительна и сутулость. - Отвечал Меерзовский, наливая доктору в бокал портвейн.

- Смотрите, Вадим! У него на щеке следы губной помады! - зашептал мне на ухо доктор По.

- Разве Дашенька - барышня? Она ещё ребёнок. А вот, то, что она сутулится - так это и вправду совершенно не важно. Подумаешь, эка невидаль: кривая-косая, горбатая. Подумаешь! Правда, а, дочур?

- Правда, ма! - огрызнулась на шутку Даша, показывая матери язык. Весьма премило это у неё получилось.

Десерт состоял из трёх сортов домашнего мороженного с дюжиной различных сиропов. Патрикей был одет в парадную ливрею бледно-голубого оттенка, украшенную золотой шнуровкой. Проходя мимо, он наклонился ко мне и с заговорщицким апломбом вручил мне запечатанный белый конверт. Я вопросительно поднял брови, но он только сделал жест возле своего лица, давая понять, что ни о чём спрашивать не нужно, и тут же проследовал дальше. По паркету стукали его тяжелые каблуки, а золотые пряжки прискорбно позвякивали, словно чувствуя, что не долго им осталось украшать своим безупречным лоском туфли старого слуги.

- Как вы думаете, кто его так облобызал? - захихикал По, имея в виду Пьера.

- Не имею ни малейшего представления. - Ответил я. - Уж во всяком случае, не вы и не я.

- О, нет! Не я! - пуще прежнего расхохотался По.

Вот так - бездарно, жалко и прошёл весь вечер. Этому вечеру я мог бы посвятить ещё пару страниц - так ярко он запечатлелся в моей памяти, но здесь мне говорят, что уже пора заканчивать главу.

<<предыдущая<< <<содержание>> >>следующая глава>>

[1] зауроптеригия. - Отряд вымерших водяных хищных пресмыкающихся, живших с триаса по меловой период. По внешнему облику З. довольно сильно напоминали тюленей.

[2] Вероятно, автор хочет по своему обыкновению, сопоставить имя приехавшего дядюшки с именем известного персонажа русских былин, сказочном богатыре Добрыней Никитичем.

[3] Лиза Портнова. - возможно это Элизабетт Тэйлор. По-английски Tailor - портной.

[4] Песня чудесным образом соприкасается с известной поэмой Андрея Белого "Железная дорога".

[5] маркизет. (франц. marquisette), лёгкая шёлковая ткань из очень тонкой кручёной пряжи.