Шедевры

Творчество

Графоманы 

Информация

Приёмная клуба

Чат – Комната

Форум

Гостевая книга

Мнения

Конкурс МГ

Пишите нам  

автор

Alkonost

Остальное творчество автора

Оставить мнение

Написать автору

>>следующая глава>>

<<содержание>>

<<предыдущая<<

Оцените произведение

Добавлен: 30.11.02

Архив Клуба Молодых

Графоманов

"Пламенные пропасти"

повесть

 3

    "Глубокий анализ любого понятия и его непосредственное применение взаимно исключают друг друга." - Писал когда-то Нильс Бор[1]. С этим его постулатом мне пришлось отчасти согласиться, когда я окончательно убедился в том, что совершенно не представляю своей жизни без Кати, вне её.  Пространство, в котором, как мне казалось, я вынужден находиться исключительно по своей собственной нерациональности, было ограничено с одной стороны - временем, с другой - памятью. Ни то, ни другое не было мне подконтрольно. Ни тем, ни другим я никак не мог научиться управлять. Так ребёнок, с младенчества воспитанный летучими мышами, настолько привыкает висеть целыми днями вниз головой, что все попытки заставить его встать на ноги неминуемо приводят лишь к тому, что он начинает биться в истерике и пищать, действуя таким же образом, как на его месте вёл бы себя рукокрылый детёныш.

Когда возникала необходимость установить, в какой же точке времени я нахожусь, я по инерции смотрел то на звёзды, то - на часы, забывая при этом, что любой ответ, какой бы не услышал я, являлся бы лишь гипотезой, подсказанной самой структурой того языка, на котором он прозвучал бы. Между тем, мне представляется вполне допустимым, что отсутствие в нашем языке слов, которые могли бы как-нибудь обозначить то или иное интуитивное прозрение, не является фактором, опровергающим возможность бессознательного понимания сути данного явления. Я не знал слов, обозначающих подобные чувства, но не потому, что мой словарный запас был к тому времени несколько сокращён (сначала - войной, а затем - праздными буднями), а потому, что, воспринимая эти чувства, я проецировал на них свои эмоциональные переживания, изначально не помеченные фабричными этикетками, и потому вскоре перепутавшиеся.

Поднимаясь утром с пастели, бледный от кофейной бессонницы, я тут же с беспокойством думал о том, чем занята теперь Катя, проснулась ли она, или ещё спит; думала ли она обо мне с тех пор, как мы вчера расстались за общим столом, в гостиной. Я вслушивался в те звуки, которыми был наполнен дом - таинственные, как тишина перед американской атакой, когда лёжа на дне окопа, слышится приглушенное бормотание солдат и озорное щебетание иволги в лесу неподалёку. Затем  я надевал длинный махровый халат  и шёл в ванную, где, подставив под холодные тугие струи воды своё красивое голое тело (пусть никто не упрекает меня в нарциссизме), я смывал с себя нервозный налёт, мысленно вознося импровизированную молитву всем трём ипостасям нашего божества, из которых лишь одна, казалось, улыбалась в ответ. Пока я вытирался, мысли мои вновь возвращались к Кате. Быть может, я нравлюсь ей, и она ожидает от меня каких-нибудь решительных действий? Может быть, её удерживает робость? Я видел, что Меерзовский всё больше и больше опутывает её своими паучьими ухаживаниями, и ничего не мог с этим поделать. Иногда он приезжал верхом, без предупреждения, днём, когда Добрыни Дмитрича не было дома. У него была прекрасная лошадь, Тáука, - белоснежной масти. Пьер рассказывал, что подобрал её в степи, маленьким жеребёнком, отбившимся от стада. Сёстры радостно вылетали ему навстречу, и хоть было заметно, что так  радуются они не Меерзовскому, а возможности проехаться верхом, моё настроение неизбежно портилось. Я просил лакея сообщить господину Меерзовскому, если он станет спрашивать, что меня нету дома - а то и в самом деле уходил чёрным ходом, через огород, на реку. Обычно я брал с собой бутылку сухого красного вина, и сидя на высоком берегу, откуда открывался чудесный вид на Иволгу, предавался горестным мечтаниям. Может быть, было бы правильнее присоединиться к компании сестёр, и, находясь рядом с Катей попытаться проследить за некоторыми её реакциями, послушать, о чём они беседуют с Меерзовским? Но я знал, что не смогу долго скрывать своего неприязненного отношения к этому человеку, и бессознательно стану искать повод для ссоры, что наверняка огорчит моего дядю.

            В один из таких дней я услышал глухой раскатистый гул, и вскоре над лесом показалась жирная блестящая стрекоза, вскоре превратившаяся в шикарный прогулочный вертолёт  "Си-6", направляющийся в нашу сторону. Я наскоро допил остатки "Délire tremblant"[2] и поспешил домой.

            Винтокрылая машина уже стояла позади дома, на небольшой площадке. Двигатель был выключен, но усталые лопасти продолжали по инерции совершать медленные, затихающие обороты. Отъехав вверх, сбоку открылась выпуклая дверца с прозрачным эллипсом иллюминатора, и из кабины на землю спрыгнул высокий человек в оранжевом пилоном костюме и в высоких чёрных ботинках военного образца. Он поспешно обошёл вертолёт спереди, (как раз в это время дверца с противоположной стороны также отъехала) и помог спуститься на землю даме, в которой я с радостью узнал Любовь Павловну.

- Ах, это ты, Вадим! Давай я тебя поцелую! Как славно, что ты здесь. Я и не знала. Познакомьтесь, это Карл. Мой пилот. Это Вадим Александрович, мой смазливый племянник. - Тётя расхохоталась, беря меня под руку. - Вадим был на войне комиссаром. - Сказала она молчаливому Карлу по-немецки.  - Какими судьбами, Вадим? Приехал собирать ополчение?

- Нет, к счастью - просто приехал вас навестить.

- И давно ты здесь?

- Уже третий месяц.

- А где все? Где мой муженёк? Где девочки?

- Добрыня Дмитрич уехал с утра в город. Обещал быть к обеду. А Катя с Дашей должно быть сейчас приедут. Они поехали кататься  на  лошади с вашим соседом, Пьером Меерзовским...

- А, с этим мудачком из соседней деревни? - Улыбнулась тётя, и я совершенно просиял.

- Ну, пойдём скорее в дом. Сто лет уже тут не была. Калакара у себя?

            Мы вошли в дом. На пороге тётя остановилась и, повернув голову к Карлу, который слегка отстал от нас, так как наклонился завязать развязавшийся шнурок, спросила его: "Ты не хотел бы принять с дороги душ?" На что пилот ответил комично затрепетавшими бровями.

            В тёмной прихожей на нас едва не налетел сонный, растрёпанный Патрикей.

- О! Барыня приехали! - Добродушно осклабился он, наклоняясь и целуя ей руку. - А что это там так тарахтело?

- Патрикей! Боже мой, как ты постарел! Знаешь, я привезла тебе небольшой подарок! Иди-ка, помоги принести из вертолёта чемоданы. Карл, дружок, будь любезен, проводи его, а то он испугается подходить близко к железному дракону. - Сказала Любовь Павловна, касаясь кончиками пальцев щетинистой щеки лакея.

            Тут же, на пороге мы не спеша, сменили обувь на более удобную, и я не упустил случая рассказать тётушке трогательную историю тапок, в которые был теперь обут.

- Надо же, какая прелесть! Очень славные. А я, знаешь, прямо со съёмок. Удивительный сценарий! Фильм будет называться "Climacteric"[3]В духе Альдо Вергано[4]. И знаешь, кто мой партнёр по фильму? Удо Шварценеггер.

Поднявшись по гладким деревянным ступеням, спиралью взбегающим наверх, мы прошли в зелёную гостиную, соединявшуюся со смежной комнатой, в которой жила Калакара. Широкое, низко расположенное окно было чуть приотворено и бледно-зелёная тюлевая занавеска узорчато сквозила рассечённым солнцем. На стенах висело несколько старинных гравюр в металлических рамках под стеклом. На одной из них был изображён старик, кривоногий булочник. Солнце отсвечивало от стёкол, и постороннему было бы совершенно невозможно понять, что изображено на остальных картинах. У северной стены стоял совершеннейший раритет - чёрное лакированное крыло рояля отливало черносливом, и одной из выпуклых медных литер в названии не хватало. Этот рояль был куплен в Воткинске, на аукционе. Когда-то он принадлежал Чайковскому. Теперь на нём брякали - кто придётся. Настроить инструмент было некому.

- Вадим, - обратилась ко мне тётя, останавливаясь перед дверью Калакариной комнаты, - ты не подождёшь меня здесь? Я хочу с ней поздороваться.

            Любовь Павловна тихонько постучалась, приотворила дверь, и, не дожидаясь ответа, скользнула в щель. Внизу, на лестнице послышались голоса сестёр.

            Тут я вынужден сделать небольшое отступление, которое поможет вам лучше понять, с чем я столкнулся в последующие минуты:

            Вспоминаю, как однажды я, не замеченным, прокрался в кабинет отца, и затаился за его спиной, наблюдая за тем, как он работает. Перед ним на письменном столе лежало множество цветных карандашей, мелков, восковых крейонов, фломастеров и прочих инструментов, позволяющих запечатлевать на бумаге творческую интерпретацию человеческой мысли, выраженную в зрительных образах. Лист голубовато-серой фактурной бумаги был заполнен хаотичными набросками: Какие-то абстрактные кривые линии, выполненные в графической манере, соединяясь, образовывали поразительные реалистические фигуры, то - босоногой девочки, в пол оборота глазеющей на битву двух гигантских пауков, то - спящего старика с раскинутыми во сне руками. Моё любопытство оказалось сильнее моей осторожности, и  я, желая получше разглядеть рисунок, тихонько, на цыпочках стал подкрадываться всё ближе и ближе. Стараясь дышать как можно тише, а то и не дышать вовсе, мне удалось приблизиться ровно на столько, что стали заметны крошечные тёмные волоски на кончиках папиных  ушей, слегка заострённых, и потому выглядевших такими зоркими, бдительными (На деле таковыми не являющимися. К несчастью, незадолго до моего рождения с отцом случился удар, на несколько месяцев приковавший его к пастели. Лишь внимательный уход за ним моей матери и забота "блестящих специалистов", по настоянию нашего семейного врача посещавших его ежедневно, по нескольку раз на день, поставили его на ноги, а затем, каким-то чудесным образом почти полностью восстановили утраченное за время болезни здоровье. Последствия этого удара выразились для отца в небольшой отдышке, - появившейся, когда я был настолько мал, что она навеки срослась с его образом, - и в некотором снижении слуха). Итак, я стоял прямо за его спиной, заворожёно следя за тем, как он священнодействует, точным росчерком свирепого грифеля оставляя на бумаге безупречную кривую, красоте и изяществу которой мог бы позавидовать сам Бернштейна. Так прошла минута. Отец воодушевлёно рисовал теперь какую-то фигурку. Но я не мог разглядеть - что именно он там рисует, и поэтому постарался приблизиться на ещё более короткую дистанцию. И вдруг я понял, что представляет из себя этот рисунок! Дополнив друг друга, тёмно-синяя и фиолетовая линии сложились в фигурку мальчика, подкрадывающегося к спящему старику. В ту же минуту, не поворачивая ко мне головы, отец сказал мне фразу, за дословность изложения которой я могу поручиться: "Vis habere honorem? Dabo tibi magnum imperium: impera tibi."- Сказал он. В то время моё знание латыни было опосредованным, в основном - из подобных же поговорок и лже-цитат, поэтому я вынужден был обратиться к отцу за разъяснением, требуя ответить, правильно ли я его понял, действительно ли он угрожает застрелить меня из своего магнума? На что отец, рассмеявшись, перевёл мне, как оказалось, Публия: "Ты хочешь почестей? Я дам тебе бóльшую власть: владей собой."

Так вот, именно умению владеть своими чувствами, с детства воспитываемому во мне родителем, я и обязан тем ледяным спокойствием, которое отразилось на моём лице, когда сёстры, в сопровождении Меерзовского, приветливо мне помахавшего рукой, поднялись наверх, и Даша (никогда не умеющая долго скрывать ни своих, ни чужих тайн), подождав, пока Катя и Пьер также проследуют в комнату Калакары, подошла ко мне, и тихонько зашептала мне на ухо: "Представляете, Вадим, Пьер сделал ей предложение!"

Мои чувства пришли в замешательство, ибо я не знал, как мне следует реагировать на эту неприятную весть, тем более, что когда спустя несколько минут, из смежной комнаты появились Катя, под руку с тётей Любовью и чуть поодаль - Пьер, в застёгнутом, несмотря на жару, пиджаке, официального подтверждения Дашиному сообщению не последовало. "Порядочный человек, перед тем, как сделать девушке предложение, вначале должен предупредить её родителей," - подумал я, и  сам испугался страшного предположения, -" А что, если этот мерзавец уже успел заручиться согласием Добрыни Дмитрича? Что тогда?"  Необходимо было выработать чёткую стратегию действий, ибо, как вы должно быть сами уже догадались, в мои планы никак не входило смириться с ускользающим из моих рук, едва только успевшем наметиться, смыслом существования. Я жаждал одного - немедленного возвращения дяди, надеясь выведать у него, говорил  ли с ним  Меерзовский .

            В то время, покуда сёстры наперебой расспрашивали свою мать о том, где проходят съёмки её нового фильма и много ли ей обещали по контракту заплатить, я, извинившись, удалился в свою комнату, чтобы ещё раз всё  обдумать.

            Войдя к себе, я кинулся на кровать, уткнувшись лицом в вельветовый пуфик, и едва не разрыдался от налетевшего на меня малодушного отчаяния, так, как совершенно не представлял себе, что же можно в такой ситуации предпринять. "Катя, милая моя Катя, неужели она станет супругой этого проходимца, и он будет сладострастно прижиматься к ней, целовать мою невинную девочку?" Я долго так лежал, совершенно разбитый, и думал, что так и останусь лежать до скончания века, в уединении, но, внезапно услышал осторожный стук в дверь.

- Войдите. - Крикнул я, раздосадованный непрошеным визитёром.

            Неожиданно, им оказался семейный доктор, некто господин По, с которым мы уже несколько раз встречались в городском клубе, я жаловался ему на постоянное недомогание, и он обещал "как-нибудь заглянуть". По-видимому, это "как-нибудь" настало.

- Простите, не помешал? - Спросил он, заглядывая из-за приотворяемой  двери.

- Нет-нет! - Обрадовался я, ибо доктор был мне очень симпатичен, и, признаться, я даже жалел, что он живёт так далеко от Нечаявки.

- У меня тут был вызов. Заболел батюшка, отец Амвросий. Послали за мной... Но чем я могу помочь? Когда человек совершенно отказывается от медикаментозного лечения - ему лучше может помочь молитва и воздержание, в чём, мы, кстати, пришли к полному взаимопониманию.

- А что с ним? - спросил я, ибо священник также был мне знаком.

- Ничего серьёзного, к счастью. Хронический катар дыхательного горла.

- Но это ведь очень серьёзно! - воскликнул я, так как немного разбирался в медицине.

- Ну, в принципе - не очень. Случаются заболевания и похуже. Вот, недавно мне пришлось лечить чрезвычайно редкую в наших краях Febris flava, жёлтую лихорадку. Знаете, просто чудо, что удалось вовремя распознать симптомы. Сильная рвота, пониженная температура, желтушечный цвет лица, белки глаз солового цвета, холодный пот. Больной в таких случаях жалуется на головокружение, на отсутствие твёрдой почвы под ногами. Потом начинаются кровотечения желудка, кишок. Бурые выделения тёмной, водянистой жижи... Дело может окончиться летальным исходом.  - Доктор рассеянно похлопал себя по карманам. - У вас не найдётся огонёчку?

- Откуда же в наших краях жёлтая лихорадка? - удивился я, предлагая румяному от загара доктору зажигалку, которую он трепетно принял из моих рук и восхищённо заулыбался:

- Надо же! А откуда в наших краях настоящий Zippo?

- Это трофейная. Подобрал в американском окопе. Оставьте себе, доктор.

- Давайте будем менее официальны в обращении! - сказал он строгим голосом, и тут же рассмеялся. - Меня, Вадим, если помните, зовут Павел Антонычем. Как Чехова[5] - только наоборот. А фамилия у меня тоже признатнейшая! Но вы можете называть меня просто Пашей. Мне так приятнее. Огромное вам спасибо за подарок. Премного вам благодарен. Я о такой давно мечтал! Настоящий Zippo!

- Скажите, Паша, откуда в наших краях может взяться  Febris flava? - мне пришлось слегка перефразировать свой вопрос.

- Понятия не имею.  Но я выписал Aconit, Belladonну... Кстати, я имел неосторожность в одной из своих открытых клубных лекций рассказать, что Беладонна содержит атропин, расширяющий глазной зрачок, и поэтому, мол, в Древнем Риме женщины её использовали, как своеобразное средство макияжа. И что же? Во всём городе, из всех аптек это средство исчезло в сей же миг! - Доктор достал из портсигара папиросу, постучал картонным концом по подлокотнику кресла (куда он в процессе беседы переместился) и, ухмыляясь, (всё ещё не мог нарадоваться дорогому сувениру) не спеша, закурил. - А все барышни, - меж которыми слухи распространяются, как известно, моментально - почти всю зиму ходили по городу, как сомнамбулы[6], натыкаясь, друг на друга - с огромными, осовевшими глазищами! Красота! Ведь атропин, кроме расширяющего эффекта, ещё значительно снижает зрение, благо ещё, что на время, а то на моей совести был бы такой, знаете, грех! - Сказал он, выпуская струю живительного дыма, синей мерцающей аурой окутавшего вмиг его лицо, и сопровождая  это своё действие размеренным обмахивающим движением растопыренной наподобие веера, ладони.

            Упоминание доктора о случае жёлтой лихорадки странным образом взволновало меня. В моей голове появилось какое-то предчувствие, словно разрозненные облака, мои мысли стали стягиваться в одну, надвигающуюся тучу. В самом деле, в комнате потемнело.

- Ого, ну и дождище сейчас ливанёт! - сказал По, поворачивая голову к окну. - Этак я весь вымокну, пока доеду до дому! У тебя найдётся какой-нибудь зонт? Я непременно верну его при следующей встрече.

Из слов доктора следовало, что он, в том случае, если я одолжу ему зонт, будет постоянно носить его с собою, так как пока было совершенно неизвестно, когда может состояться такая встреча. 

- Вы куда-то торопитесь, Павел Антоныч? - спросил я. Всё-таки обращение "Паша" как-то совсем не вязалось с образом доктора, и я решил пользоваться им не часто. Хотя бы через раз. Думаю, читателю так тоже будет гораздо удобнее. Терпеть, кстати не могу, когда такие мелочи начинают резать слух и отвлекать от основной нити повествования. - Оставайтесь. Имеет смысл переждать дождь у нас. Тем более что сейчас наверняка устроят праздничный ужин по случаю приезда Любови Павловны. Право, я думаю, что не стоит никуда подрываться. - Отвечал я, вставая с кровати и подходя к окну.

            Действительно, курсивным петитом начал накрапывать дождь. По внешней стороне подоконника, - в больших, многоэтажных домах называемой карнизом (а быть может - не только в больших. Как это и не печально, но я не знаток архитектурной терминологии!), - стали плескать точечные удары тёмных, ничего не означающих капель.

- Я, собственно, никуда не тороплюсь. - Согласился доктор. - Вадим, ты ведь, кажется, жаловался на какую-то слабость? Как теперь себя чувствуешь, не прошло?

- Как это может пройти? Я чувствую эту усталость с самого рождения... Скажите, а где жил тот больной, у которого вы обнаружили жёлтую лихорадку? Случайно не в соседней деревни, не у Меерзовских?

- Нет. А почему ты спрашиваешь?

- Видите ли, Павел... - Сказал я, и всерьёз задумался, имею ли я право делиться своими догадками с доктором. Не раскрою ли я, таким образом, какой-нибудь коммерческой тайны? Более всего меня смущал тот факт, что для дядюшки эта идиотичная затея с постройкой обезьяньей фермы вовсе не казалась такой абсурдной, какой представлял её я.  Сопоставив в уме случай редкого тропического заболевания и недавнее приобретение Меерзовским нескольких пар экзотических животных, я подумал о том, что связь между этими двумя событиями вовсе не исключена. Известно, что обезьяны вполне могли бы явиться переносчиками вируса... Но ведь я могу и ошибаться. И тогда, не могут ли навредить распускаемые мною слухи успеху дядюшкиного коммерческого предприятия?

            В этот момент, по всем законам данного жанра, или, если угодно, вопреки ним - с улицы послышался звон бубенцов и заливистый лай Леона. К дому подъехала дядюшкина крытая тележка, и  я заторопился вниз.

- Потом, потом, любезный Павел Антоныч! Пойдёмте скорее! Мы не должны упустить сцену встречи моих родственников! Читатель нам этого не простит! - сказал я, срывая с крючка дождевик.